- Т-ты... скотина... Ты что же это такое надумал? Я, можно сказать, с
ума схожу, в петлю лезть впору, а ты шуточки шутишь?
Жеглов отступил на шаг, вздернул подбородок и сказал:
- Ну-ну, не психуй! Для твоей же пользы, наука будет...
А меня уже несло, не мог я никак остановиться:
- Это кто же тебе дозволил меня таким макаром учить? Я тебе что,
сопляк беспорточный? Слов человеческих не понимаю? Я боевой офицер,
разведчик! Пока ты тут в тылу своим наукам сыщицким обучался, я за линию
фронта сорок два раза ходил, а ты мне выволочки устраивать... Знать тебя
больше не желаю... Все! - Я бросил дело на его стол и пошел к выходу, но
в дверях вспомнил, повернулся к нему и сказал: - Чтобы духу твоего на
квартире моей не было! Нынче же, слышишь?!
Нынче же! Сматывайся к чертовой матери!..
...Три бани находятся в Таганском районе, в в любую из них нелегко попасть. В
постоянных очередях люди теряют многие часы.
- Ремонтируем,- оправдываются директора бань.- Вот закончим ремонт, тогда
станет посвободнее...
Однако ремонт идет слишком медленно. Необходимого внимания этим
коммунально-бытовым предприятиям районные организации не уделяют.
"Известия"
Я спустился по лестнице, и всего меня еще сотрясало уходящее напряжение, злость
и ужасная обида. Было стыдно, больно, а самое главное, очень досадно, что я
только-только начал нащупывать тоненькую тропку тверди в этом мутном и
запутанном деле Груздева, какие-то не совсем оформившиеся догадки бились в моем
мозгу, ища крошечную лазейку, которая вывела бы нас всех к истине,- и вот,
пожалуйте бриться! Жеглов меня теперь точно отстранит от этого дела, он мне не
простит такого поведения в присутствии всей группы. Ну и черт с ним! Конечно, по
существу я не прав, но и он не имел права на такую подлую выходку. Шкодник!
Злобный шкодник!..
- Володя! Володя!..
Я обернулся и увидел Варю - она была в светлом легком пальто, в
модных лодочках и держала в руке зонт, и зонт, именно зонт, подсказал
мне, что она уже не младший сержант Синичкина, а просто Варя. Зонт -
штука исключительно штатская.
- Володя, я из управления кадров...
- Демобилизация?
- Точно! С 20 ноября.
- Поздравляю, Варя. Что теперь?
- Завтра поеду в институт за программами.
- И забудешь нас навсегда?
- Во-первых, еще неделю работать. А во-вторых, завтра управленческий
вечер. Ты придешь?
- Если мне Жеглов какого-нибудь дела не придумает,- сказал я и,
вспомнив наш скандал, добавил: - А скорее всего, приду...
- У тебя неприятности? - спросила Варя, и я подумал, что человек моей
нынешней профессии должен был бы лучше уметь скрывать свое настроение.
- Как сказать...- пожал я плечами.- Особо хвалиться нечем...
- Тебе не нравится эта работа? - спросила Варя. Она взяла меня под
руку и повела к выходу, и получилось у нее это так просто, естественно,
может быть, ей зонтик помогал - никакой она уже не была младший сержант,
а была молодая красивая женщина, и мне вдруг ужасно захотелось
пожаловаться ей на мои невзгоды и тяготы, и только боязнь показаться
нытиком и растяпой удерживала меня.
- Что с тобой, Володя? Расскажи - может быть, вместе придумаем,-
снова спросила Варя.
Мы вышли на улицу, в дымящийся туманом дождливый сумрак, и я,
чувствуя в сердце острый холодок смелости, крепко взял ее за руку и
притянул к себе:
- Варя, нельзя мне, наверное, говорить тебе это - женщины любят
твердых и сильных мужчин... Но мне, кроме тебя, и сказать-то некому!..
Она не отстранилась и сказала ласково:
- Много ты знаешь, кого любят женщины! И тебе никогда не научиться
лицедейству...
От измороси фонари казались фиолетовыми; звенели капли, и протяжно
пел над головой троллейбусный провод.
- Варя, я не могу к этому привыкнуть - часы, минуты, стрелки,
циферблаты; гонит время, как на перекладных, все кругом кого-то ловят,
врут, хватают, плачут, стонут, шлюхи хохочут, стрельба, воришки, засады;
никогда не знаю, прав я или виноват...
- Володя, дорогой, а разве на войне тебе было легко?
- Варя, я не про легкость! На войне все было просто - враг был там,
за линией фронта! А здесь, на этой проклятой работе, я начинаю никому не
верить...
Никого не было на вечерней, расхлестанной дождем, синей улице. Варя
неожиданно двумя руками взяла меня за лицо и поцеловала, и это было как
сладостный обморок; на губах ее был вкус яблок и дождя.
Она прижимала к себе мою голову и быстро, еле слышно говорила:
- Ты еще мальчик совсем, ты устал очень и не веришь в себя, потому
что еще только учишься делу, еще показать себя как следует не можешь...
Ты мне верь - женщины чувствуют это лучше: ты на своем месте нужнее
Жеглова. Ты как черный хлеб - сильный и честный. Ты всегда будешь за
справедливость. Ведь если нет справедливости, то и сытость людям
опостылеет, правда?..
У нее глаза были огромные, морозные, один серый, а другой
ярко-зеленый, и я знал, что никогда в жизни не смогу обмануть ее, и
нежность теплым облаком билась во мне, как огонь в фонаре. Теряя
сознание от счастья, я целовал под проливным дождем ее глаза, и во мне
обрывалось что-то, когда я вспоминал, что скоро кончится наш путь - мы
дойдем до ее дома и мне надо будет уйти.
Варя раскрыла зонт, и мы шли под ним оба; я первый раз в жизни шел
под зонтом, мне всегда это казалось ужасно стыдным - стыднее было бы
только носить галоши,и я бы охотно поклялся теперь ходить всю жизнь под
зонтом, если бы со мной была Варя.
- Володенька, пройдет невыносимо много лет - двадцать, тридцать,- мы
уже совсем состаримся, и в каком-нибудь семьдесят пятом году здесь тоже
пройдут влюбленные, и любовь их останется такой же внезапной и пугающей,
как крик в ночи, но бояться они будут только своих чувств, потому что не
станет уже в те времена воров, бандитов и шлюх, и людям придется плакать
разве что от счастья, а не от страха.
Никто никого не станет ловить и хватать, и этим будут тогдашние
влюбленные тоже обязаны тебе, мой солдатик...
Ее запрокинутое лицо было холодно и светло, а ночь вокруг нас влажно
блестела на черных, как жегловские сапоги, тротуарах, и как я ни был
счастлив, в сердце ледышкой позванивал беззвучный лет времени...
У дверей ее дома я сказал:
- Не могу без тебя...
- Мы увидимся завтра. Ты же собирался прийти на вечер...
- Нет, я не об этом. Я хочу всегда, все время... Каждую минуту.
Она поцеловала меня и нежно, будто умывая, провела своими длинными
прохладными ладошками по лицу:
- Не спеши...
И ушла.
Медленно брел я домой, и ощущение счастья постепенно утекало, и
какое-то тайное беспокойство уже точило меня неотступно. Кислый вкус
досады лежал на губах, и я не мог понять, что меня изводит, пока вдруг
не пришло мрачное озарение - Жеглов!
Я же выгнал его! Я сказал, чтобы он сегодня же сматывался. А ведь это
свинство, наверное... Конечно, слов нет, сволочной номер он отколол.
Допустим, обиделся я на него. Да будь я человеком, взял бы и сам ушел.
Что мне, переночевать негде? А то сначала позвал к себе жить бездомного
человека, а потом взбесился и вышиб из дома в один хлоп!
Случись у меня такая штука с Тараскиным или Пасюком, все было бы
проще - можно было бы извиниться и позвать обратно. А с Жегловым-то
ужасно - он ведь может подумать, что я перетрусил и решил к нему
подлизаться. Ой, стыдуха! Что же придумать? Как теперь выкручиваться? А
главное, Жеглов ведь наверняка уже выписался из общежития. К Тараскину
или Копырину пошел ночевать. Черт бы меня побрал с моим проклятым
языком! Тоже мне купчишка нашелся: "Убирайся с моей жилплощади!" Тьфу!
Ругая себя, я поднялся на второй этаж, отпер квартиру, тихонько
прошЈл по коридору, отворил свою дверь и зажег свет. Накрывшись с
головой, на диване уютно похрапывал Жеглов, на столе валялось несколько
банок консервов и четыре плитки шоколада. А посреди комнаты стояли его
ярко начищенные сапоги.
Жеглов отбросил край одеяла, приподнял с подушки заспанное лицо и
сердито буркнул:
- Гаси свет! Нету от тебя покоя ни днем ни ночью...
Откинулся и сразу же крепко заснул. И ощущение счастья опять
нахлынуло на меня.
Так я и уснул в твердой уверенности, что весь мир удивительно
прекрасен...
ИППОДРОМ. Ленинградское шоссе, 25.
24 октября.
РЫСИСТЫЕ ИСПЫТАНИЯ.
Начало в 3 ч. дня.
Буфет. Оркестр.
Объявление
Проснулся я от ужасного истошного крика, словно прорезавшего дверь дисковой
пилой. Очумелый со сна, пытался я сообразить, что там могло случиться, и
подумал, что в квартире у нас кто-то помер. И пока я старался нашарить ногой
сапоги, Жеглов уже слетел с дивана и, натягивая на бегу галифе, босиком выскочил
в коридор.
В коридоре, заходясь острым пронзительным криком, каталась по полу
Шурка Баранова. На ее тощей сморщенной шее надувались синие веревки жил,
красные пятна рубцами пали на изможденное лицо, и такое нечеловеческое
страдание, такие ужас и отчаяние были на нем, что я понял - случилось
ужасное.
Жеглов, стоя перед Шуркой на коленях, держал ее за костистые плечи.
- Дай воды! - крикнул мне Глеб.
Я так ошалел от ее крика, так испугался, что побежал почему-то не на
кухню, а в комнату, и никак не мог найти кружку, потом схватил кувшин, и
Жеглов, набирая воду в рот, брызгал ей в лицо. Жались по углам
перепуганные соседи, тоненько скулил старший Шуркин сын Генка, и замер с
нелепой бессмысленной улыбкой ее муж инвалид Семен.
- Карточки! Кар-то-чки! - кричала Шурка страшным нутряным воплем, и в
крике ее был покойницкий ужас и звериная тоска.- Все! Все! Продуктовые
кар-то-чки!
Укра-ли-и-и-и!.. Пятеро малых... с... голоду... помрут!.. А-а-а!
Месяц...
только... начался... За весь... месяц... карточки!.. Чем...
кормить... я...
их... бУДУ! А-а-а!..
Четвертое ноября сегодня, двадцать шесть дней ждать до новых
карточек, а буханка хлеба на рынке - пятьдесят рублей.
Жеглов, морщась от крика, словно ему сверлили зуб, сильно тряхнул ее
и закричал:
- Перестань орать! Пожалеет тебя вор за крик, что ли? Детей, смотри,
насмерть перепугала! Замолчи! Найду я тебе вора и твои карточки найду...
Шурка и впрямь смолкла, она смотрела на Жеглова с испугом и надеждой,
и весь он
- молодой, сильный и властный, такой бесконечно уверенный в себе - в
этот миг беспросветного отчаяния казался ей единственным островком
жизни.
- Глебушка, Глебушка, родненький,- зарыдала она снова.- Где же ты
сыщешь эту бандитскую рожу, гада этого проклятого, душегуба моих
деточек? Чем же мне кормить их месяц цельный? И так они у меня
прозрачные, на картофельных очистках сидят, а как же месяц-то
проголодуем?
- Перестань, перестань! - уверенно и спокойно говорил Глеб.- Не война
уже, слава богу! Не помрем, все вместе как-нибудь перезимуем...
Он повернулся ко мне и сказал:
- Ну-ка, Володя, тащи-ка наши карточки.И, не дожидаясь, пока я
повернусь, проворно вскочил и побежал в нашу комнату, и никто из
онемевших соседей еще не успел прийти в себя, как он сунул Шурке в руки
две наши рабочие карточки с офицерскими литерами.- На, держи! Половину
ртов мы уже накормили, с остальными тоже что-нибудь придумаем...
Шурка отрицательно мотала головой, отводила в сторону его руки,
отталкивала от себя розовые клетчатые бумажечки карточек, искусанными
губами еле шевелила:
- Не-е, не возьму... А вы-то сами?.. Не могу я...
- Бери, тебе говорят! - прикрикнул на нее Жеглов.- Тоже мне еще,
церемонии тут разводить будешь...
